Книга Фокусницы [Куклы; Колдуньи] - Буало-Нарсежак

доволен жить!

Он никогда не говорил так длинно, и Одетта с удивлением посмотрела на него. Лошади подошли ближе. Владимир что-то крикнул им на чужом языке, протянул руку, и они со ржанием ускакали. Других свидетелей не было. Одетта размышляла.

— Не выпутаемся, как в прошлый раз, — объяснила она. — Все знали Аннегрет. Не спрячешь. Но если жандармы найдут ее в таком виде…

Она опять вошла в фургон. Грета упала точно на то место, где умерла Хильда. И выглядела она так же. Веревка была намотана на шею точь-в-точь… Она и рот открыла, как сестра, чтобы крикнуть, позвать на помощь, как та… Впечатление было жуткое, даже Владимир не осмеливался подойти.

— Влади, — прошептала Одетта, — сними веревку. Она меня сведет с ума!

Легким движением он впрыгнул в фургон и принялся за дело. Дутр, лежа ничком, царапал землю ногтями, плечи все еще судорожно вздрагивали. Одетта посмотрела на потолок фургона. К счастью, там было полно крюков.

— Кончил?

— Да, — сказал Владимир.

— Хорошо. Тогда слушай…

Она еще раз взвесила все «за» и «против», потом обернулась и увидела бесцветные глаза Владимира, в упор глядящие на нее.

— Ты сделаешь скользящую петлю, и мы ее повесим, понимаешь? Надо, чтобы походило на самоубийство. Без этого…

Губы Владимира с отвращением скривились.

— Мне это нравится не больше, чем тебе, — сказала Одетта. — Но другого выхода нет.

Владимир поднялся на одно колено. Левое веко его дергалось. Он пробормотал:

— Владимир верный… Но не это… Война кончилась. Хватит! Хватит!

Одетта сжала кулаки.

— Хорошо. Можешь идти. Давай! Займись Пьером. Пусть он сюда не заходит.

Она закрыла дверь и открыла одно из окон. Потом осторожно, сцепив зубы, наморщив лоб, влезла на табуретку, стоявшую рядом с телом Греты, привязала веревку к крюку и, отмерив нужную длину, ловко сделала скользящую петлю. Грета была не тяжелее птички. Одетта взяла ее под мышки, вскарабкалась на табурет, всунула голову девушки в петлю и тихонько опустила тело. Грета медленно раскачивалась. Одетта опрокинула табурет на пол. Она вся взмокла. Но мизансцена была безупречна. В глубине фургона неожиданно раздалось приглушенное курлыканье. Одетта вздрогнула.

— Чертовы отродья! — тихо выругалась она.

Одетта вытерла руки о комбинезон. Тело вращалось на веревке, показывая то запрокинувшееся лицо, то тонкую шею, перечеркнутую веревкой. Покачивающиеся ноги, обутые в черные балетки, казалось, жили своей, независимой жизнью. Одетта отшатнулась, нащупала ручку двери. Очутившись снаружи, она едва узнала дорогу, машины, цветущий луг, где Пьер, поддерживаемый Владимиром, делал нетвердые шаги. Но сильное биение жизни бросило в артерии мощную волну крови. Она посмотрела на Пьера, на его хрупкую фигуру, ставшую еще тоньше от горя. «Я уберегу его», — подумала она. И, вздрогнув, спустилась по ступенькам.

— Ты осмелилась… — прошептал он.

— А ты предпочитаешь расследование? — спросила Одетта. — Ты знаешь, чем бы оно для нас закончилось?

— А теперь?

— Теперь мы в безопасности. В путь!

Пришла очередь Владимира изумляться:

— Уезжать?

— Конечно. Остановимся в первом же городишке, и пусть жандармы выкручиваются. Ни к чему ждать их здесь.

— Плохо, — сказал Владимир.

Он снова сел за руль грузовичка, пропустив вперед Одетту. Дутр, сидя рядом с матерью, чувствовал, что умирает. Каждый ухаб становился пыткой. Он слишком хорошо представлял, что происходит в фургоне: длинное тело кружится на поворотах. Он вспоминал прошедшие вечера, аплодисменты, выходы на «бис», любовь… Это слово рвало душу. Жизнь рвала душу. Он навсегда останется всего лишь маленьким Дутром, сыном бродячего клоуна, идущим на поводу у химер. Одетта закурила. Она уверенно вела машину, ее неподвижное и невыразительное лицо казалось вырезанным из дерева. Только однажды она раскрыла рот и сказала:

— Смотри внимательно. Над жандармерией обычно висит флаг.

Караван проезжал по деревням, детишки бежали за ним, чтобы подольше видеть длинные яркие фургоны с надписью «Семья Альберто». Они весело махали путешественникам. Долина становилась все шире. Им повстречалось несколько тяжелых грузовиков, шоферы улыбались при виде цирковых машин.

Показался маленький городок, его коричневые и рыжие дома сбились в стадо вдоль железной дороги. Грета не будет долго страдать. Дутр закрыл глаза, он вышел из игры. Одетта достаточно умна, чтобы выкрутиться без него. Дутр не пошевелился, когда голоса направились в хвост каравана. Одетта с великолепным хладнокровием объясняла:

— Мы обнаружили ее минут десять назад. Хотели сделать привал. Когда я обнаружила, что бедняжка мертва, то решила все оставить как есть и поспешила прямиком сюда.

Фургон сотрясался под тяжелыми шагами, потом пришла Одетта, встряхнула Дутра.

— Ты им нужен. Просто расскажи, что видел.

Он побрел вслед за Одеттой в здание жандармерии. Снова он был как во сне, плакаты на стенах интересовали его больше, чем рапорт бригадира. «Юноши! Записывайтесь в колониальные войска!» У негритянок торчали острые груди. Плыл белый пароход по синему морю. Может, ему следовало завербоваться после коллежа? Может, надо было жить там, в хижинах под пальмами, среди туземок? Он отвечал на вопросы, но был далеко, очень далеко от фантастического следствия. Он снова был один во всем мире. Возраст, профессия… Что? Его отношения с умершей?

Одетта вмешалась, уточнила детали, не понятные бригадиру. Впрочем, факт самоубийства сомнений не вызывал. Заключение врача, осмотревшего тело, звучало однозначно. Дутру хотелось спать. Раньше, когда его наказывали или когда он был подавлен происходящим вокруг него, он засыпал моментально — в классе, в углу двора, на краю ямы, по четвергам на прогулке. Вот и на этот раз ему захотелось сбежать в милосердную тьму сна.

— Мой сын может уйти? — спросила Одетта.

Она все видела. Обо всем думала. Она помогла ему встать, проводила к двери.

— Подожди в машине. Теперь это не отнимет много времени.

Дутр пересек улицу. Маленькими группками стояли любопытные, жандарм расхаживал в тени домов. И все это таинственным образом означало конец чего-то. Может, конец его юности? Одним скачком во времени он догнал Владимира; одним махом зачерпнул всю радость, все порывы, все то, что сначала дрожит, трепещет от счастья, а потом истекает влагой, кровавым потом, слезами. Он не более чем булыжник. Здесь его положили, здесь он и останется; отбросишь его подальше — будет лежать там. Владимир поджидал Пьера у грузовика.

— Владимир уходит, — сказал он.

— Да? — безразлично вымолвил Пьер. — Куда же ты пойдешь?

Владимир подбородком указал на другую сторону улицы, на дорогу, поднимающуюся по краю долины, в белое небо юга.

— Туда. Все равно.

— Ты нас бросаешь?

— Да.

— Почему?

Владимир опустил голову в тяжком раздумье. Он надел чистую рубашку и серый пуловер. На сиденье грузовичка Дутр заметил его старый чемодан с ручкой, обмотанной изолентой. Владимир развел руками.

— Все это — конец, — сказал он. —